С трудом разгрызая промерзшие орехи и забрасывая в рот горстями сушеную клюкву, Тис добрался до городского рынка и надолго застрял в кузнечных рядах, пока не вышел оттуда с вестью о том, что в деревеньке Лиственнице возле захудалого городишки Слаута мается отличный кузнец Фомх. Бывает же такая проруха, в руках все горит, нрав легкий, улыбка на месте, а не идет жизнь у человека. Жена умерла от горячки, лошадь сдохла, ни тебе помощника, ни подмастерья. А руки-то у человека золотые.

Через полмесяца, пересаживаясь с подводы на подводу, объясняя, что он едет учеником к кузнецу Фомху в деревню Лиственницу, Тис оказался на краю занесенной снегом Лиственной топи, в деревне, прилепившейся к придорожному трактиру. Услышал звон молота, приготовил какие-то слова, зашел в полутемную кузницу, разглядел широкоскулого молодого еще мужика у наковальни и понял, что все слова из его головы вылетели. Поэтому, заметив на полу мусор и окалину, Тис покачал головой, его отец не терпел беспорядка в кузне, приметил в углу метелку и принялся за уборку. Кузнец смотрел на мальчишку, вытаращив глаза, а когда тот, умаявшись, но отогревшись, попросил попить и кусочек хлеба, так же молча протянул ему и то, и другое. Так Тис и прижился. Только по весне, чтобы не лгать хорошему человеку, показал ему сверток и попросил никогда его не развертывать, потому что в нем очень страшный нож, который приносит беду тому, кто его развернет. Фомх прижал к груди руку, поклялся, что никогда не развернет такой страшный нож, тем более, если у него на гарде какой-то, по словам его подмастерья, страшный черный диск, и как будто забыл о нем, да и до того ли ему было, если он стонал по ночам и звал в забытьи умершую жену Дору. Главное, что он позволял Тису упражняться в кузне, посмеивался над его желанием самому выковать себе меч и мечтал о том, как он переедет из этой деревеньки в большой город Слаут, и как заживут они там с Тисом, а там, глядишь, и найдется какая-нибудь вдовушка с легким характером.

Тис так был увлечен собственным мечом, тем более, что ему приходилось ухищряться и не показывать Фомху всей своей работы, что последний месяц вовсе не проверял тайник под венцом дома, в который он спрятал нож. Поэтому, когда его окатило тем же самым холодом, каким окатило еще на Бейнской заверти, только в тысячу раз сильнее, он все понял и спрятался на островке в топи, который разыскал еще предыдущей зимой. Там же он понял, что его нож нашел своих хозяев, что Фомх плохо кончил, а ему самому пришла пора искать новое укрытие. И еще он почувствовал боль и, наконец понял, что имел в виду Глик, когда говорил, что с ножом они нашли бы их куда быстрее.

– Не найдут, – прошептал Тис, выбираясь с островка.

Встретив странного человека, который назвался смотрителем, Тис еще не знал, что, негромко воя от усиливающейся с каждым днем боли, он вместе с караваном с тканями, к которому пристроится в той же самой деревне, сидя с потерянным видом у трактирного пепелища, дойдет до окраинного тэрского Спайреда, что поднимется на северный перевал Черной Гряды и, огибая все тот же Бейнский лес, выйдет к Маолскому водопаду, где узнает о недавней беде, паводке, только что, на днях смывшем деревню. Боль понемногу начинала сводить его с ума, но он все еще помнил, что должен найти Гантанаса, о котором ему говорила мать, Дилис и этот незнакомый смотритель. Неделю он пробыл между мертвых и живых, которые казались ему мертвыми. Наверное, рыдая от собственной боли, он единственный плакал на тех улицах. Молчаливые люди, копавшиеся в затянутых илом домах, которые доставали из них мертвых, отмывали их, обливая водой из ведер, и относили на кладбище, не плакали. Их слезы кончились, а боль была столь велика, что невыносимая боль Тиса казалась на ее фоне всего лишь досадным неудобством. Тем более, что он как будто начал привыкать к ней, обращая ее в неприятный звук. А потом он увидел мертвую рыжую девчонку. Ее отмыли как всех и ее тоже никто не оплакивал и, может быть, поэтому у нее было как будто удивленное конопатое лицо, которое вдруг заставило Тиса броситься к первому же зеркалу воды и замереть в ужасе, так она была похожа на него самого. Тис долго ощупывал собственные отросшие вихры, а затем потянулся к убранным в сумку травам, которые он хранил все это время. Через неделю почти такая же рыжая девчонка, только пахнущая медом, наполнила кулак капитана медяками и стала частью небольшой команды, чтобы голодать, работать и шипеть, когда кто-то из его подручных шлепал ее пониже спины. Через месяц мальчишка сошел с лодки в Дрохайте, который как раз и находился там, где Тис должен был найти Гантанаса – на левом берегу Курсы у Рэмхайнских гор, и где, по слухам, не было магии и откуда было недалеко до Стеблей, о которых он тогда еще ничего не знал. Отсутствие магии нисколько не ослабило боль, хотя и едва не сорвало с Тиса девичью пелену, но все остальное сплелось в неразличимый клубок, включая его собственный ужас, когда пахнущий псиной незнакомец прорычал ему в темном коридоре дрохайтского трактира:

– Иди сюда, сука. Все равно же не скроешься. Это ты, отродье Мэтт, я тебя по запаху узнал! Зря мед переводишь, сука!

До сих пор Тиса трясло, когда он вспоминал и этот запах, и этот рык, и все то, что он сотворил потом с этим зверем. Но труднее всего оказалось не убить песьеглавца, убить так, как учил его Дилис, хотя после убийства и случилось нечто важное, тем более, что ни секунды Тис не принимал собственную удачу за собственное мастерство. И не спрятать следы. И не оставаться тем, кем он должен был казаться. И даже не встретить на улицах города ту самую Алаин, у которой висел на поясе меч его матери. И не почувствовать пронзительный взгляд не страшной, но какой-то бездонной Ийле, что как будто что-то разглядела в рыжей девчонке Доре. Труднее всего было выдержать взгляд того самого незнакомца, который хвастался, что убил его мать летающими ножами, и который, словно веселясь и забавляясь, расхаживал по Дрохайту. Почти так же трудно, как выдерживать боль, все чаще напоминающую морские волны, которых Тис никогда не видел, но очень хорошо представлял по рассказам Глика, как они накатывают на плоский берег одна за другой.

– Смотри! – шипел Драхт, показывая ему диковинный нож. – Смотри, Дора, какой ножик дал мне Дейк. И мне, и Казуру, и Мичану. Важное дело нам поручил, очень важное! Хочешь узнать, какое?

– Нет, – отмахнулся Тис, потому что он уже знал, о чем шла речь, а Дора, которой он старался казаться, которой он был, знать это не могла, и не хотела.

Когда Алаин со своими, уже помеченными Тисом помощниками, и Дейк ушли из Дрохайта, он не выдохнул с облегчением не только потому, что боль не давала ему облегчения, но и потому, что нутро его скручивало из-за Казура. Это был уже пятый дорогой человек в его жизни, которого он потерял. Хотя, Дилб тоже был неплохим парнем.

Отправившись в сторону Эдхарского моста, который Тис и в самом деле был не прочь посмотреть, он дождался того же ощущения, которое отметил еще Дилис, сказав, что завтра пойдет снег. Отошел в самые колючие заросли, разодрал там пузырь с загодя размороженной кровью, набросал кусков мяса, наследил волчьими лапами и завизжал и зарычал, а потом лежал в снегу, завернувшись в украденную простыню Сничты, и слушал, как Тусус в отчаянии зовет Дору. Знал бы сын Байрела, что такое идти через зимний лес в шесть лет или почти в восемь, точно заподозрил бы что-нибудь неладное. Когда тебе почти десять, а в голове ты держишь слова матери, что тебе как будто на пять лет больше, и зимняя дорога уже не кажется такой страшной. К тому же лежа в снегу, он впервые почувствовал, что боль отступила. Ненадолго.